fat chance, no plan
Экспресс вёз меня домой, и промозглая осень была за окном — кажущаяся тёплой, утекающая назад.
В пустой квартире были разбросанные чужие вещи, грязная посуда, стол в пепельных разводах. Я залезла в кипяток и откупорила саперави. Пена потрескивала, и из-под воды мне снова казалось, что кто-то беседует около.
Они пришли радостные и смеющиеся; это было хорошо. Черезяблочная шишка расслабила уголки губ и подняла их. Я уснула в кресле, и М. отнёс меня в кровать. Мне снилось что-то мутное и странное; иногда я просыпалась и смотрела на спящую рядом Л., пытаясь нащупать внутри что-то, кроме огромной усталости (no interruptions, only feedback) и того чувства, которое испытываешь к тем, кто с тобой давно, несмотря ни на что (над ним не задумываешься; оно притупляет).
Сон был тяжелый и мутный, как всегда после алкоголя и травы, и я варилась в нём, как в собственном молчании — привычно.
В воскресенье мы скинулись на дешёвый бренди, и до утра разговаривали; смеялись без остановки часов шесть — не сказать, что я думала, что больше этого не умею, но было странно, странно и здорово. Укладываясь, она спросила: "Ты часто боишься?" На обоях проявлялся цвет утренней сырости. Было холодно, хотелось спать.
Раз в году: я стояла на голубой кухне спящей квартиры и смотрела — считанные секунды, на самом деле, — на то, как двое добрых молодцев хуярят моего друга головой об асфальт. Потом были спринтерский забег, кровь на ладонях, унижение, идиотизм, крошечный пузырь скорой помощи, и это уже не то. В тот летний момент, рядом с покосившимся офисным стулом без колёсика, подоконником, заваленным мелочами, в окружении пустых бутылок мой мир сдвигался с места — Чайлд Роланд к Тёмной Башне пришел — а я стояла, глухая и слепая от отвратительной норадренолиновой беспомощности.
Пока ничто не могло сравниться с этим страхом — планкообразование.
В понедельник я проснулась одна. Бешенный соседский ребёнок проснулся уже давно, и уже наматывал сотый круг по квартире на шестом этаже, но это было неважным, потому что у меня было тихо: спящая под боком кошка, больное горло и абсолютное неприсутствие. Люблю, когда тихо.
В пустой квартире были разбросанные чужие вещи, грязная посуда, стол в пепельных разводах. Я залезла в кипяток и откупорила саперави. Пена потрескивала, и из-под воды мне снова казалось, что кто-то беседует около.
Они пришли радостные и смеющиеся; это было хорошо. Черезяблочная шишка расслабила уголки губ и подняла их. Я уснула в кресле, и М. отнёс меня в кровать. Мне снилось что-то мутное и странное; иногда я просыпалась и смотрела на спящую рядом Л., пытаясь нащупать внутри что-то, кроме огромной усталости (no interruptions, only feedback) и того чувства, которое испытываешь к тем, кто с тобой давно, несмотря ни на что (над ним не задумываешься; оно притупляет).
Сон был тяжелый и мутный, как всегда после алкоголя и травы, и я варилась в нём, как в собственном молчании — привычно.
В воскресенье мы скинулись на дешёвый бренди, и до утра разговаривали; смеялись без остановки часов шесть — не сказать, что я думала, что больше этого не умею, но было странно, странно и здорово. Укладываясь, она спросила: "Ты часто боишься?" На обоях проявлялся цвет утренней сырости. Было холодно, хотелось спать.
Раз в году: я стояла на голубой кухне спящей квартиры и смотрела — считанные секунды, на самом деле, — на то, как двое добрых молодцев хуярят моего друга головой об асфальт. Потом были спринтерский забег, кровь на ладонях, унижение, идиотизм, крошечный пузырь скорой помощи, и это уже не то. В тот летний момент, рядом с покосившимся офисным стулом без колёсика, подоконником, заваленным мелочами, в окружении пустых бутылок мой мир сдвигался с места — Чайлд Роланд к Тёмной Башне пришел — а я стояла, глухая и слепая от отвратительной норадренолиновой беспомощности.
Пока ничто не могло сравниться с этим страхом — планкообразование.
В понедельник я проснулась одна. Бешенный соседский ребёнок проснулся уже давно, и уже наматывал сотый круг по квартире на шестом этаже, но это было неважным, потому что у меня было тихо: спящая под боком кошка, больное горло и абсолютное неприсутствие. Люблю, когда тихо.